C
каким
странным чувством всматриваюсь я в гуашь Николая Ковалёва «Интерьер с моделью
парусника»… Боже мой, это тот самый парусник! Мама приводила меня на дачу
Шишмарёвых, и я часами с вожделением разглядывал эту модель, сделанную вполне всерьёз,
с пушечками, и даже снасти были промазаны, кажется, дёгтем. Боже, вот оно,
счастье, обладать таким парусником! Большего от жизни и требовать нельзя!
Ничего другого я не замечал, ни работ Лапшина и Лебедева на стенах, ни хозяйки
дачи, довольно строгой немолодой дамы с властно-насмешливой манерой общения, не
дававшей поблажки окружающим, в том числе пришлому мальчишке в
обязательной для приличной семьи матроске. Не замечал я и её сына, забегавшего
то за велосипедом, то за теннисной ракеткой: между нами была
непреодолимая возрастная пропасть Борис Власов был лет на пятнадцать старше
меня. Через два десятилетия я подружился с Татьяной Владимировной Шишмарёвой,
той самой строгой, чуть погрузневшей дамой, с породистым профилем, с зачёсанными
назад волосами, чем-то напоминающей Ахматову поздней поры (тоже, к слову,
комаровскую насельницу). Т.В. обратилась ко мне по печальному поводу: надо было
написать текст каталога первой, увы, посмертной выставки Бориса.
Николай Ковалёв сегодня наверное,
последний представитель комаровской культуры, по крайней мере, её художнической
составляющей. Так случилось, что в начале пятидесятых годов вокруг дачных посёлков
под Москвой и Ленинградом, задуманных Сталиным как «пряник» для выдающихся
представителей советской науки («кнут» подразумевался: концентрация научных
деятелей облегчала контроль), температура оттепели была гораздо выше, чем по
стране в целом: фрондировали и сами академики, а уж о детях и говорить нечего.
В Комарово (впрочем, без всяких разговоров об оттепели и прочих
социально-политических моментах просто воздух свободы, «воздух вешний», по
Ахматовой, был здесь естественным) как-то сам собой образовался небольшой
кружок художников, на каком-то этапе повлиявших на развитие ленинградской
графической культуры. В него входили Т.Шишмарёва, В.Матюх, Б.Власов,
А.Сколозубов, Н.Ковалёв… Старшее поколение (к нему надо прибавить отца
Б.Власова, Василия Адриановича Власова), много претерпевшее на своем веку,
сохранило художническую независимость, интерес к европейской художественной
культуре, память о своих учителях, прежде всего В.В.Лебедеве. Младшее
обладало острым чувством современности. Недавно на выставке «Советский неореализм»
в Институте Репина (работы дипломников и студентов старших курсов 1950-начала
60-х гг.) можно было узнать графику этих молодых «комаровцев» именно по этому
чувству нового: в лицах, повадках, сюжетах. Никакой скованности, нормативности!
Не борьба с каноном соцреализма, а просто непредвзятость восприятия! В те
времена это дорогого стоило. Как, впрочем, и сегодня. Словом, настоящая
выставка оммажный жест в сторону Комарово и времени своей творческой юности:
работы в основном принадлежат 1950-м годам. В них обретает единство время и
место годы творческой юности, совместных с кругом своих друзей поисков
счастливого баланса между каноном ленинградского графизма (некий обобщенный
лаконичный, безупречно выверенный в обобщениях линеарный рисуночный стиль) и
вызовами нового времени,и та счастливая территория, с которой связаны и
эти поиски, и, собственно, жизнь (обобщённое Комарово: Териоки,
Келломяки, Куоккала). Рисунки и гуаши Н.Ковалева очень характерны для
поколения, похоже, последнего, принявшего на свои плечи традиции ленинградского
графизма: построенность и наблюдённость немыслимы здесь друг без друга,
вживание в натурную ситуацию подразумевает поиск собственной интонации. У
Ковалёва этих лет она, скорее, меланхолична. И, главное, в гуашах тех лет есть
особая «промытость» зрения: способность отвлечься от опосредований, остаться с
натурным мотивом «один на один».
Александр
Боровский
------------------------------------------
К выставке в Пенатах
«Прогрессивное человечество! Подайте, кто сколько может!» взывал нищий 50-х годов в электричке «Ленинград Зеленогорск».
И он хорошо знал ситуацию. Оно, «прогрессивное человечество», действительно обитало в поселках Репино и Комарово. В последнем в особо большом количестве.
Кто только тут не дачничал!
Я тоже это делал, начиная с 10 лет, в качестве внучатого племянника академика. Академический поселок настоящее общежитие знаменитостей: А.И.Иоффе, братья Орбели, китаист В.В.Струве, математик В.И.Смирнов… Несть им, знаменитым людям, числа. Близ этого «гнезда науки» построил дачу Д.Д.Шостакович. По улочкам Комарово и Репино колесил на «велике» Леша Герман будущий режиссер. Сказочник Шварц, Евгений Львович, обитал в самом центре Комарово. Его часто можно было видеть беседующим с кем-нибудь у калитки дачи.
Становился художником я тоже здесь. Летние каникулы к тому располагают. И побережье залива у Куоккалы и Келломяки тоже… С моим закадычным другом Борисом Власовым, замечательным графиком, по тенистым тропинкам в мрачноватом еловом лесу мы «стекались» сюда с папками в руках за красотой, рассветами, водным простором. Раздвигали алюминиевые стульчики и писали, писали… На заливе мы встречали Натана Альтмана, «человека-эпоху», с его лодочкой на колесах. Рыбу ловил.
«Пенаты» возрождались на моих глазах. Мы с Борисом были, наверное, из первых посетителей музея. Отец Бори В.А.Власов был когда-то, в юности, учеником и подопечным Ильи Ефимовича Репина.
Эту выставку составляют этюды с натуры и дописанные в мастерской, сделанные в этих священных для русской культуры местах.
Но не только кистью, но и пером (впоследствии) запечатлел я комаровско-репинскую жизнь тех незапамятных лет. (Глава моей книги воспоминаний «В продолжение любви» посвящена Комарово. Ему же посвящен цикл стихотворений «Часовенная гора». Более точный перевод слова Келломяки «Колокольная гора»).
Член Союза художников,
член Союза российских писателей,
заслуженный художник РФ,
Николай Ковалев.
ИЗ ЦИКЛА «ЧАСОВЕННАЯ ГОРА»
1.
Кому теперь он нужен, этот бор,
поселок, что давно уже в упадке?..
И той любви несмелые повадки,
счастливый и мучительный набор
порывов, подозрений, ссор?
Любовь трудна. Но лишь она пройдет -
отрадно разбирать ее пожитки,
ее наряд, изношенный до нитки, -
она как опустевший огород,
где лишь ботва и мирные улитки.
Все это было так уже давно!
Та страсть теперь едва ль вообразима.
Она ушла тогда невозвратимо,
как все, что умирает, но…
Вдруг снова крутится, как старое кино.
2.
Дары черничника в
сосновом сухостое.
Багульника
блаженное удушье…
Любовное
влеченье половое
к
соседской девочке наперснице, подружке.
И
все наводит трепетную жуть:
купальник
в черно-белую полоску,
оберегающий
девическую грудь,
и
пляжного прибоя подголоски.
…По
вечерам, напористо и зло,
как
волки, бегали велосипеды.
А
метиолы пахли тяжело,
и
метеоры сыпались к соседу.
Рогатый
месяц возносил рога
с
упрямым креном в звездные потемки,
пока
его не прятала тайга.
Калитка
хлопала до обморока громко.
А
лучший друг безбожно умыкал
подругу.
Безлошадный, одинокий
я
лез в бурьян и горько горевал,
пока
они «крутили» в Териоки.
Унять
тоску я уходил в леса.
На
дальнем озере по кличке Щучье
шумели
ветры. Птичьи голоса
мое
приветствовали злополучье.
3.
Умер Сталин.
Под
стоны и плачи
оживают
притихшие дачи.
Здесь
проводят холодное лето
музыканты,
артисты, поэты.
Здесь
Ахматова, выдержав грозы,
во
главе небольшого конклава
пожинала
колючие розы
поклоненья
и горестной славы.
Под
защиту спасительной хвои
убегал
Шостакович опальный
от
забот и газетного воя,
от
погромной статейки журнальной.
…В
станционном буфете, «у Маши»,
восседали
отнюдь не за квасом
музыканты,
артисты, и даже…
повсеместно
известный Черкасов.
Каждый
вечер к бетонной полоске
поставляла
слуга-электричка
«дипломаты»,
портфели, авоськи…
вожделенья,
заботы, привычки.
Старый
«зэк» и его «кагэбэшник»,
диссидент
и «стукач» на покое
собирали
в бору сыроежки
и
сбивали поганки клюкою.
И
за каждым высоким забором
отдыхал
неприступный начальник.
Комарово
мое, Комарово! -
общежитие
жертв с палачами.
4.
Трамвай летел, виляя боком,
по
переулкам и мостам
вдоль
золота вечерних окон
к
нашим излюбленным местам.
Во
весь октябрь, по вечерам,
запанибратски,
закат
лил сурик из ведра
на
три задумчивых бугра
села
Рыбацкого.
Мы
шли по ломаной стерне,
по
мерзлым лужам.
мы
обживались в тишине…
Нам
было весело вдвойне
на
лоне дружбы.
Мы
шли под карканье ворон,
шли
без дороги,
а
месяц лез на небосклон,
большой,
двурогий.
Бодлер
отягощал карман
и
томик Блока,
и
обольстительный бурьян
нас
звал далеко.
Ты
вспоминал из Кузьмина,
из
«Ладомира»…
Нас
опекала тишина.
Мы
были пьяны без вина
«на
стогнах» мира.
5.
Мальчик на пляже играет в сухие
тростинки:
делает
мобиль из них и веселого ветра…
Так
и ношу я, в затеях твоих и новинках,
давнее
детство, как старую шляпу из фетра.
Велоэксцентрик,
любитель приврать и повеса,
«анфан
терибль» с глазами печальной коровы,
ты
доезжачий того незабвенного леса,
что
окружал нас в чухонском раю Комарово.
Вечно
ты едешь в те самые дальние дали,
сбивший
колени, исполненный чудного лада,
стайер,
крутивший шальные педали,
въехавший
в яму, откуда не будет возврата.
Я
не отдам тебя сразу, такого живого,
самому
мирному кладбищу в солнечных пятнах,
в
русско-чухонском сосновом раю Комарово,
где
твоя жизнь представлялась такой необъятной.
6.
Мы проходим теснинами леса
отсыревшей
осенней тропою.
Мы
тихонько бредем под навесом
комаровской
задумчивой хвои.
Мы
гуляем по сонному пляжу,
умащая
вином свою душу.
Лес
роняет последнюю пряжу
на
продрогшую финскую сушу.
Белобрысые
грустные финны
посещают
свои пепелища.
Мать-история
дует нам в спину
и
разбойничьим посвистом свищет.
На
земле умирают стрекозы.
Сиротливое
солнце в закате.
Но
я знаю: Земля не бесхозна -
вся
она как небесная паперть.
И
я словно летаю в полнеба.
Жизнь
моя у меня под ногами
обращается
в странную небыль,
прошлогодними
тает снегами.
Териоки
мои, Келломяки -
у
петлистой приморской дороги
мои
годы обвисли, как флаги…
Келломяки
мои, Териоки!
Николай
Ковалёв, 1989
|