Николай Ковалёв

БОРИС ВЛАСОВ И ПОСЛЕДСТВИЯ…

(Ленинград – Москва – Мурманск)

Быть внутри явления, отстранившись взглянуть на него со стороны… Сложно и интересно.

В потоке ленинградской графики двадцатого века с достаточной определенностью просматривается одно движение, искусствоведами до сих пор никак не «обработанное». Представители его достаточно заметны, но их общность, ее значение и происхождение не осознаны, а если и осознаются, освещения в печати не имеют. Это – лакуна, требующая восполнения.

Речь идет о диффузии творческой энергии дома Татьяны Шишмаревой и Василия Власова, в то, что делалось в графике с конца 50-х годов, то есть с начала освобождения от тотального давления и первых робких попыток связыванья культурных нитей. Воздействие это сказывалось и еще долго. Катализатором этого влияния были талант и мастерство их сына, художника Бориса Власова.

Первоначально оно осуществлялось следующим образом. Борис, поступивший в 1953 году в СХШ (среднюю художественную школу при институте Репина), оброс друзьями и приятелями.

Подростки возрастали и, не находя в своей школе доброкачественных импульсов развития, тянулись к Борису и дому его родителей, учеников Владимира Лебедева.

Дела 20 – 30-х годов в благотворном воздухе «оттепели» стали оживать и влиять на происходящее в искусстве великого города. Дом этот оказался чрезвычайно щедр на информацию и воспитание.

Родители организовывали натурные сеансы для своего сына. Приходили рисовать и соученики Бориса. Даров наущения и просвещения им доставалось не мало. Василий Адрианович охотно занимался с ними: учил рисовать, показывал книги по искусству.

Обо всем этом можно найти мемуарные свидетельства в журнале «Звезда» – 2002, №2. Николай Ковалев. «Портреты по памяти».

Рисовать ходили: Николай Ковалев, Александр Скалозубов, Яков Ревзин, Валерий Траугот. Присоединился к ним и совершенно преображенный влиянием дома соученик всех названных – Юрий Шабанов.

Великих новаций дом предложить не мог, но основательно преподавал рисовальную науку. Кроме того, дорога была возможность знакомства с запретным искусством «буржуазного» Запада и русского авангарда. Все это было осуждено партией, проклято и молодому поколению соцреалистов было противопоказано. Так продолжалось до середины 50-х годов. В 55-ом почти вся эта стайка рисовальщиков из Соловьевского переулка (дом там находился) поступила в «Академию», в эту кузницу кадров нужного народу изоискусства.

Альма матер рисовальной науки навсегда осталась для них квартира крамольных прежде художников – власовское гнездо. По мере некоторой либерализации страны диссидентский ореол над головами Бориных родителей померк, они влились в жизнь ЛОСХа и стали частью его официоза.

Попал туда после окончания института и Борис, талантливый и продвинутый в искусстве настолько, что друзьям оставалось лишь ревниво тянуться за ним и учиться у него.

Именно Борис стал для всей группы маяком, лидером, а главное, воочию являл ценность той силы, которая исходила из источника, находящегося в довоенном прошлом, в 20–30-х в мастерской В.В. Лебедева, в «Детгизе», наконец, художественно руководимым им графиком, живописцем, спортсменом, сильным и ярким человеком.

Проводником этой подавленной в свое время энергии и был в 50–60-х дом оперившегося вундеркинда, мастера рисования Бориса Власова.

Реабилитация дома и его участие в правлении графической секции, его вполне, впрочем, благородный конформизм, возможно, одна из причин невнимания критики и самих художников к этой линии ленинградской графики. Сыграло роль и то, что в 70-х вышли на арену два ученика и, можно сказать, апостола великого Малевича и таинственного Матюшина. Сила и внутренний объем влияния этих людей, создавших по существу школы, ставших диссидентами уже новых времен, превышает то, что мог предложить клан Шишмаревой – Власова или дом Трауготов. Ориентация на духовность, несколько мистический и православный оттенок этого учения затмили романтику будней, исповедуемую совершенно земным Борисом Власовым.

Но теперь, когда мы осознали значение Стерлиговской и Кондратьевской школы (родственных, не смотря на противопоставление, которое было угодно провозглашать соперничающим пророкам), теперь пора приглядеться пристальней к может быть менее могущественной, но вполне доброкачественного развития линии Власовского влияния (триединого по существу – мать, отец, сын…).

Ее ответвления приведут нас даже в далекий заполярный Мурманск… Но все по порядку.

Нет оснований считать художников, получивших толчок к развитию и эстетическую закваску в Соловьевском переулке, группой. Мало того, некоторые из них употребили немало усилий, чтобы освободиться из-под власти влияния. Для некоторых, может быть, это влияние так и осталось фактором, сдерживающим проявления их индивидуальности.

Теперь, когда мы знаем достаточно много о зонах влияния и идейно-художественных командах Ленинграда – Петербурга, мы можем произвести их обзор и сделать сравнительные характеристики. Последнее сильно действующее открытие (именно открытие) произвела монография «Арефьевский круг». Не вдаваясь в характеристики других кланов (скажем, Стерлиговско-Кондратьевского, Шемякинско-Геннадиевского, Каплановского-Тышлеровского – клички автора) и оставляя в стороне казенную, политически ангажированную графику, посмотрим в лица Арефьевцам и Власовцам.

Группа Арефьева и принужденно и добровольно вела подпольное существование, в то время как воспитанники власовского дома Саша Скалозубов, Юра Шабанов и сам Борис проникали в журналы и издательства и даже занимали посты в общественной жизни ЛОСХа.

Арефьевцы внедрялись в современную им жизнь, в советское, с позволения сказать, человеческое месиво и создавали из этого материала свою острую и терпкую пластическую драматургию. Это роднит их с жизненной и художественной позицией Домье.

Интересно, что французские истоки явлений советской живописи и графики, в виде отблесков кубизма, импрессионизма или фовизма легко просматривается. Будь то «Бубновый валет» или и ныне рисующая темпераментная Светлана Фадеенко, завороженная Руо и Шагалом.

С Малевической линией (Стерлигов, Кондратьев, Матюх, ранний Костров) все тоже ясно – хотя тут в случае Стерлигова есть и другие дозировки, чисто христианского толка и вкуса. Это и снабдило ее такой силой и созвучием с исканиями времени.

Пожалуй, лишь Шемякинская линия имеет прививку немецкую, но ведь и немецкий экспрессионизм крещен во французской купели.

Рисование и водная живопись Бориса Власова красноречиво французского направления, как и живопись первоучителя Лебедева, который был для него просто дядей Володей.

Власов важен нам тем, что с помощью своих просвещенных, аристократически образованных родителей восстановил для молодого поколения графиков порушенные мосты и связал разорванные нити. Это, конечно, дело не слишком броское, и лавры первооткрывателя за это не причитаются. Но вспомним, что до преображения Спицына и Волкова, до первых заявок Александровой был Власов Борис, умеющий завораживающе красиво и мощно рисовать пути-дороги, пляжи, домашний интерьерный интим, заснеженный лес и всякие пустяки на рабочем столе.

Истоки – истоками, подпитки – подпитками, но до него никто так здорово все это не рисовал, обращая тон, цвет и линеарные элементы в романтическую новеллу. При всех влияниях он ни на кого не похож и он – первый. И это уже не заемный Матисс, копируя которого он учился пению бегущей под рукой линии. И не Брак или Пикассо. (Одно время он рисовал натюрморты в их духе, постигая методы и обучая себя точности воспроизведения замысла). Это Борис Власов, мастер, будоражущий своим мастерством своих завороженных друзей. Именно вслед за ним вырастают художники Александр Сколозубов, Николай Ковалев, Юрий Шабанов.

Сколозубов и Шабанов, ученики рисовального дома-студии Шишмаревой-Власова, органически самоопределяются в этой, говоря уже в широком смысле, школе линейного рисования. Существовала и в Москве родственная этой школе ветвь рисовальщиков – Бродатты, В. Горяев, М. Сойфертис. В силу знакомств и личных связей ветви соприкасались. В какой-то момент в зону влияния Бориса Власова попал и Александр Ливанов. Этот художник «фаворского гнезда» был в восхищении от работ ленинградца, сделал свои выводы, извлек уроки.

Думаю, что власовский пример воздействовал и на рисование молодого Михаила Майофиса, тоже самородка-вундеркинда, как и Борис. Что-то самим им отобранное достается и ему, рисовавшему первоначально в духе «ар нуво»: Бердслея, Климта, Мисс. Мне лично кажется, что влияние «Cоловьевского переулка» распространилось и в сторону Анатолия Смирнова. Правда, лишь поверхностным образом. Не исключаю, что посредством российских выставок сказывалось оно и на развитии некоторых художников не петербуржского проживания.

Власов, Сколозубов и Шабанов стали по оставлении студенческой скамьи первейшими журнальными рисовальщиками Ленинграда. Их отечески и дружески пригрел в «Неве» незабвенный Борис Федорович Семенов, по кличке БФ.

Прежде, чем пойти дальше по следам Шишмаревско-Власовского воздействия подумаем внимательно об этих двух ровесниках и соучениках Бориса.

Александр Сколозубов при всей преданности рисовальному дому своих учителей имеет свой образ, свои сюжеты и особые наклонности.

В поле его внимания и интересов, текущая мимо него и через него жизнь. Это человек тонкого ума, прекрасного самообразования и собственного сколозубовского наблюдательного лиризма и лукавства.

То, что он сделал в рисовании на бумаге и на камне, вполне укладывается в понятие всевозможных отправлений городской жизни и рисует то, что видит – в поезде, в автобусе и в ИПКО, на набережной.

Жанризм власовского рисовального круга в сравнении с жестоким, внедряющимся, подглядывающим натурным рисованием Арефьева – несколько отстраненный, «белоручный», добродушно-скептический. А у самого Власова сильно эстетизированный.

Вообще художники этого круга эстетически развиты, говоря критически – переразвиты… В этом их сила и их слабость, их пафос и их отстраненность от жестокого века.

В романтизированном освоении того, что предполагает реальность, Борис Власов преследует свои художественные цели. Ему нужна красота и сила конфигурации, сочленений форм, он рисует так, так ведет штрих, располагает тон и цвет, словно пишет остросюжетный рассказ.

Сколозубов участливее к сценам действительности, человечнее, но и он не лишен изысканности, арабеска. Его голос тише, но человеколюбивей и тоньше интонационно.

В его подкрашенных рисунках много почти ласкового, почти чеховского тона бытописания. В них чувствуется благодарность жизни за ее сумятицу, разносортицу, небрежную, а то и совсем неопрятную живописность.

Борис и Александр – друзья, единомышленники, спутники и соратники на долгие годы. Саша консервативен и не жаден до новаций и «смены вех», как Власов. В этом его, сравнительно с другом, слабость. Но в этом и его прелесть.

Ни тот, ни другой – и в этом одна из причин невоздаяния им должного – совсем не устраивали персональных выставок. И оттого и тот и другой не раскрыты по-настоящему для зрителя и искусствоведа. Итоговая первая выставка Бориса Власова, большая, но не полная состаялась посмертно в Ленинграде и в Москве. А, затем, через двадцать лет после смерти – в Мраморном дворце.

Реакция молодых на выставку 2001 года показала, что ценности, которым был верен Власов, девальвированы. И стало понятно, что его достоинства не будут прочитаны до времени истрического, временного воздаяния.

Рисование Бориса Власова имеет много отделов. Это и литографированные, почти парадные серии: «Ленинградское телевидение», «Эрмитаж», «Чегет», портреты: «Ю. Васнецов», «Б. Ермолаев», «В. Власов» и множество других домашних, интимных: Галя, Галя, Галя… Танечка, Танечка…(Жена и дочь). Это комаровские (скудноландшафтное Комарово…) зимние леса (снежные сосновые лапы…), дороги, автострады, мосты.

И это – целым блоком – интерьерные натюрморты, где, скажем, полвелосипеда и Танечкин мишка плюшевый в шезлонге.

Это полупустынные пейзажи плато Усть-Урт, где некто на ослике едет вдоль газовых труб.

…Теперь, когда прошли годы, просвистели ветры истории, и умер, словно погиб, от закупорки сердца сороколетний Власов, теперь представляется, что этюды и рисунки рубежа 50–60-х, работы молодого еще художника, свободного, любознательного, открытого миру и есть Власовское самое важное, его предъявление себя вечности искусства.

…Чисто, искренне, непринужденно. Дух времени всегда, во всех временах и всеми творцами передавался с помощью честности и какой-то святой, самому нечувствительной простоты. Можно поставить перед собой большие цели, преисполниться амбициями, захотеть соответсвовать тому-то и тому-то…, но «жестоко опешиться», по-ноздревски говоря. И можно, не ведая того, походя и ненатужно, сотворить великое.

Борис Власов с детства был романтическим художником. Он сочинял какие-то приключенческие серии, он замечательно сделал на конкурс Мариинского театра декорации и костюмы к «Князю Игорю» («Премия театра»).

Дом был начитан, театрален, балетен.

Библиотека с редкими книгами. Пруст, Жюль Ромен, Дос Пасос, забытый Грин, почти запрещенные «серебряные поэты»: Хлебников, ранний Маяковский. Каким-то таинственным, но естественным образом эта просвещенность, эта культурная высота превоплощается в рисование, в его технологию и стилистику.

Тоже можно сказать о Сколозубове. Каким-то неисповедимым путем, его культурные интересы и навыки, его любовь к Чехову и Стерну, его музыкальность и прочие реалии его внутренней жизни отражаются на его рисовании – изысканном и интеллигентном, полном терпеливой наблюдательности, словно освещенном легкой полуулыбкой.

До насмешки, карикатурности и других видов резкости он не опускается. Чувство меры и сдержанность – те запоздалые, почти старомодные достоинства, которые отторгают от него и художников и зрителей эпохи, востребующей шок, сенсацию, аномалии и всякого рода чувствительность к запросам рынка.

…В начале 60-х друзья совершают совместные поездки. Сколозубов уже выработал стиль, определил и меру общности с «Власовским» рисованием, и нужным образом дистанцировался от Бориса.

Из поездки по Енисею, с плато Усть-Урт (строительство газопровода), с Волжских плесов они привозят весьма разные этюды.

Шабанов более, чем Власов и Сколозубов уходит в книжно-журнальное рисование. И уж он-то, сидя на заказной работе, добротно служит партийной пропаганде. Мастеровитому, уверенному в себе рисовальщику, издатели и редакторы охотно сваливают Дзержинского, Крупскую и даже самого Ильича.

Так что, если мы по-серьезному ставим в ряды власовской команды Юрия Шабанова, это лишь потому, что есть и другой Шабанов, пишущий для души городские и поселковые пейзажи. Они очень хороши. И показывают, что наука соловьевского переулка и вдохновенный пример лидера не лишили Шабанова радости самовыражения, и он тоже сумел сказать свое слово.

Гуаши, сделанные на даче в Вырице, полны лиризма, трепета жизни, чувства ее драгоценной неповторимости. Там тянутся лесные улицы-дороги, под фонарями, под вечерним небом, уютно и таинственно светятся окна, тянутся ветви…

Это другой Шабанов. И никакого Дзержинского и казенно-журнальной виртуозности.

Все это почти непопадающее на выставки личное, домашнее, родное должно быть рассмотрено, учтено и поставлено в строку исследователям, заинтересовавшимся этим пластом петербуржской графики.

Судьба сбила Николая Ковалева с ритма, в котором жили его ровесники и друзья. Провал в Академию, армия, экспедиции, ранняя женитьба, ребенок сделали его опоздальцем. В Академию он поступает в год, когда все трое портретируемых нами ее окончили.

Еще в СХШ он написал этюды, которые были одобрены Власовым, Шишмаревой, Курдовым. Он до института имел четыре участия в выставках ЛОСХа. Потом шесть лет бесплодного студенчества. Его творческая биография по-настоящему начинается в Мурманске.

Николай Ковалев первый попал под обаяние влиятельно дома и считает Татьяну Шишмареву и Василия Власова своими учителями. Самая ревностная дружба соединяла его с Борисом в детские и юношеские годы. С помощью всех троих членов семейства он поднялся на те высоты культуры и эрудиции в литературе и искусстве, на которых пребывает. Художник Ковалев вышел из этого дома, как выходят из школы или института. Старшие преподавали грамоту рисования, младший побуждал к движению и росту, Ковалеву оказалась дорога и созвучна его мироощущению та романтического тона решительность, с которой талантливый и умелый молодой Власов преобразовывал натуру.

Расшифруем это определение ради самой характеристики художественной идеологии власовского круга. Она, не имея никакой религиозной окраски, все же чревата известным идеализмом, тягой к развеществлению предмета, нахождению пластической его формулы. Исповедуется цельность, мизансцена листа, сцепление форм и промежутков в нечто единое. Гаснут частности – крепнет, набирает выразительность целое. Такое исповедание принадлежит уже к мировоззрению. Оно идеалогично, установочно. Эта черта власовского метода особенно оценена была Александром Ливановым, вразумила его на всю жизнь.

В методе явно содержится протест против вещности, материальности мира. Формы видимого становятся знаками внутренней жизни художника.

Если уж выразиться философски, в этом есть что-то вроде трансцендентального идеализма, некое художническое кантианство. Утверждается и отстаивается автономия сознания художника, его право на авторство, креативность его воли.

Николаю Ковалеву это тоже оказалось близким. В его художнической практике случайность и страдательность жизненных реалий преодолевается гармонизацией. Объект разбирается и собирается заново, образуя покорную воле и замыслу художника картину. Тем самым как бы подавляется противоречие между взыскующим покой и порядок автором и беспокойной россыпью пестрых реалий, с которой мы все имеем дело в нашей жизни.

В гуашах и холстах Ковалева возникают меланхолического тона образы, не взятые непосредственно из жизни, но ею навеянные.

Тот, для кого все это пустые слова, вряд ли оценит по достоинству достижения художников этого клана, в борьбе за красоту, за организацию и архитектонику листа. У них же это принципиальная, стратегическая позиция.

Привлекается не только опыт аналитического кубизма, но и специфика абстракционизма.

Это касается всех четверых подверстанных нами к не имеющему имени кругу воспитанников Власовского дома.

В 61-ом году с Борисом и его друзьями знакомится первокурсница института Репина Ольга Давыдова. Она становится своим и любимым человеком в этой компании. Будучи моложе она тем более чувствует себя ученицей, заинтересованной, переполненной потоками новой культурной информации. Ольга делает оформление первой своей детской книги под влиянием нового друга и начинает пересматривать до тех пор накопленные представления об искусстве.

Нельзя сказать, что она стала подражать Борису, но знакомство с источниками и побудителями его творчества, с дотоле мало знакомым пластом мирового искусства, разумеется, действует на ее работу преобразующим образом. Она усваивает некоторые приемы кубизма, с которыми потом уже никогда не расстается.

Ольга занимается литографией, годами работает на Песочной. В очень красивой (по-моему) дипломной работе она уже приобщилась к литографскому камню и проявила известную склонность к декоративизму, которая оказывается ей органически присущей. Присущ ей и гедонизм компоновки, цвета, тона – тяготение к покойности и нарядности. Что, зная ее жизнь, можно расценить как защиту от суровостей судьбы, преодоление печалей.

Совершенно очевидно, что компания, начиная с лидера и, кончая последними подражателями или последователями представляет собой новую модуляцию освоения французских инициатив начала века. Дух Матисса, Пикассо, Брака, Дерена явственно ощутим в их листах.

Это нормально. То, что тогда было затеяно, достаточно крупно, для того, чтобы быть разрабатываемым десятилетиями спустя.

Тем не менее, дело поворачивалось так, что к 80-м годам проявились совсем другие интересы и веянья. Открытая граница, демократизация, сначала постепенная, а затем и (с «перестройкой») резкая, приобщала художников страны к тому, что делалось на Западе и соблазняло молодых новыми модными направлениями.

Всенародно привлекательным стал сюрреализм. Недаром Сальвадор Дали стал популярным и востребованным в самых широких кругах.

Публика уже давно была соблазнена Ильей Глазуновым, предлагавшим ей простую и нужную пищу. Публика и всегда соблазняема всеми видами «попсы» и создает себе дешевых кумиров. Целенаправленно желающему им стать, играющему на струнах массовых поветрий это удается особенно легко. Это все в порядке вещей, и говорить о Глазунове, Шилове или Васильеве в терминах серьезного разговора немыслимо.

Сложнее с тем, что предлагалось как авангард, у людей не слишком основательных и задумчивых создалось впечатление их (Западной) продвинутости и нашей («совковой» – презрительно) отсталости. Формировалось тяготение к темным сторонам существования, к реализму комплексов и патологий, к чему-то резкому, броскому, как говорят журналисты, жареному.

Художники Власовского склада уже многим казались официозными, устаревшими. Тем более, что и Власов, и Сколозубов, и Давыдова уже были в «органах» ЛОСХа.

Думаю, что их работа там была вполне доброкачественной и благородной. Они были заботливы и почтительны к слабеющим силами и здоровьем старикам, умели видеть значительность того, что сделано Ермолаевым, Васнецовым, Басмановым, Матюх.

Стерлиговцы тоже не встречались ими в штыки. Напротив, Борис Власов содействовал их предъявлению зрителю.

Но терпение по отношению к правящим дело обычное – все хотят править, быть у кормила. Властвующие зарабатывают себе множество врагов.

Эстетизм группы, ее приверженность ценностям полувековой давности становятся неконкурентными. Она теряет авторитет. «Развеществление» под усилиями устремленных к духовному искусству стерлиговцев продвигается вперед и как бы ввысь, совершенно отчуждая графику от реальности, делая процесс рисования безответным по отношению к жизни города, страны, природы. Уверен, что на этом пути есть свои существенные потери, и художника подстерегают все опасности, которые несет с собой свобода и, прежде всего, коллапс уединения творческой воли. И чем полнее это уединение, тем глуше замыкание на себе. В этом богоподобии творца, когда все из него самого, из его сознания, есть известная тщета: «в себе», «из себя», а, значит, в конечном счете для себя. Это приносит наслаждение, за которое расплачиваешься потерей коммуникативности. В этом …………абстракционизма, его метафизика.

В какой-то момент эстетизм осознается Власовым как путь к салонности. И он начинает прилагать усилия к тому, чтоб «не говорить красиво». Порывает с виртуозной плавностью линий, с изысканной продуманностью композиции световых пятен. Штриховка делается рыхлой, нарочито небрежной. Он обретает вкус к некоторому дозволению случайностей.

Это приносит свои результаты. Графика той поры особенно живописна и трепетна, черно-белые рисунки обладают особенной цветностью. Деревенские мотивы (дома, заборы, кусты…) становятся поводом для упражнения в безыскусности, в освобождении от уже затверженной механики жеста.

Этот вопрос фактуры листа, проблемы, так сказать, «туше» становится важной. Это борьба с внутренним формализмом, с диктатом благополучия формы.

К сожалению, о такого рода заботах Борис со временем забывает. Серии «Телевиденье», «Чегет», «Эрмитаж» снова суховато великолепны по своим начертаниям. Опасность парадности, красивости, похоже, свойственна последователям Власова.

Мы уже в рамках этой «соловьевской Академии» слегка коснулись проблемы последованья и творческой самостоятельности, индивидуальности – проще говоря.

К счастью, ею обладают все первичные «соловьевцы». Ведь такого рода общности возникают чисто биографически и существуют в основном на уровне метода.

Александр Сколозубов, оттолкнувшись от Власовской линейной манеры – сближение формы при таком тесном общении почти неизбежно – обустраивает свой мир, свои угодья. Он вообще с легкостью избегает опасности пустопорожнего великолепия. Многих амбиций своего мощного друга он лишен от природы. Его благородная сдержанность основана на его серьезной внимательности к миру, на личной скромности и благодушной иронии ко всему на свете.

Надеюсь, тут нет противоречий. А если есть – пусть будут: мы все противоречивы…

В его листах, в лучших: Волжских, Енисейских, деревенских, питерских – есть драгоценная микрофлора времени. Знаете, как на фотографиях минувших лет – какие-то этнические малости, сочетаясь с особенностями фототехники, дают аромат времени, когда эмульсия атрибутирует его.

Тем же хороши и путешественные листы Бориса Власова.

Как волнующи такого рода прелести в полотнах, скажем, бытописательного Вермеера Делфтского!

Это то, к чему младшие современники быстро теряют интерес, но, что так дорого удалившимся от момента потомкам.

Художник-то ведь, если верить Пастернаку, представитель Вечности, а «у времени в плену» он…

Годы шли. Борис делал свои замечательные детские книги: «Ружье деда Амброссио», «Улыбки повсюду», «Сказки для Фрэнка» и др.

Тут и пригодилась культура, родительская библиотека, интеллигентность, наконец. Чтобы почувствовать специфику материала – кубинского, японского, американского – нужны и чутье, и эрудиция.

Александр, в союзе с общим другом детства Игнатием Ивановским, «выпускал» переведенные с английского книжки для детей: «Баллада о Робин Гуде», «Отважный стрелок».

Та же точность, вкус, чувство стиля.

Увы, у Юрия поприще для его рисовальной виртуозности удручающе казенное. Всякие там рассказы о большевиках, в том числе великих. Его ангажированность все же искупается качеством рисования.

Оля Давыдова в какой-то момент делает вещи максимально личностные, свои. Это несколько черно-белых литографий, среди которых замечательная «Конная рыбалка». К сожалению, формальные поиски, всегда более зависимые от цеховой эстетики, впоследствии уводят ее от себя, от уникальности бесхитростного душеизъявления.

То, что она, несомненно, успешно нарабатывает, имеет формотворческий характер и находится вне целей самовыражения.

У всех, отправившихся в путь из этого исследуемого нами дома возникает крупная проблема: либо внешняя красота и благополучные формы – вещи всегда благоприобретенные, либо ты сам, потаенный – метафизика твоей души.

По этому именно поводу волнуется и мучается удалившийся в Мурманск Николай Ковалев. Сам Власов хорошо осознает важность борьбы со своими инерциями.

Воспитанникам дома, если они не хотят стать подражателями и чисто клановыми художниками, тоже ведомы эти заботы.

Ковалеву помогает самоопределиться и отделиться от пуповины то, что он в свое время испытал и другие воздействия: Трауготов, Стерлигова – и, став северным книжным графиком, кой-чему научился у примитивов Арктики: Панкова и Тыко Вылко.

Содействует самоидентификации и природа севера, и полюбившийся ему Мурманск.

…Есть еще двое художников, которые и биографически и эстетически причастны гнезду и подлежат нашему анализу Шишмаревско-Власовского слоя.

Это Белла Сигаль и Юрий Тризна.

Белла, выйдя замуж за Александра Сколозубова, знакомится с его друзьями.

Ей нравится художник Сколозубов, она принимает его эстетику. Во многих случаях, особенно в работе на заказ, они становятся тандемом. Примеры такого поведения известны: Таргонские в Архангельске, Бурмагины в Вологде, братья Трауготы в Ленинграде. С годами Белла снимает с себя знак равенства, вырабатывает лицо. Почерковое сходство с работами супруга некоторое время сохраняется и преодолевается постепенно.

Скромная и требовательная к себе, она мало показывает себя. И только с годами по все более частым и крупным предъявлениям делается ясно, что во Власовско-Сколозубовской общности возрастал еще один новый серьезный художник. Белла много занимается портретом. Заботы о пластике, о композиционной выразительности листа не мешают ей думать о характере, о человеческой неповторимости образа.

Она любит театр. С годами появляется желание видеть и рисовать жизнь его работников за чертою кулис.

Врожденная ее эмоциональность вооружена расчетом и строгой взвешенностью. Это одна из черт всего этого неоформленного сообщества, вполне осознанная антитеза неряшливой свободе «интуитивистов».

Если говорить о ее генеалогии, следует, мне кажется, заметить, что она имеет и собственные личные взаимоотношения (без власовского посредничества) с тем, что дела в рисовании Матисс, может быть, Сегонзак, отчасти Тышлер.

Элемент выучки у кого-то, избрания образца, неизбежен в судьбе каждого художника. В прошлые века в искусстве существовало непреложное следование одного за другим, работа в школе, в традиции. Лишь двадцатый век сбавил воздействие этого фактора, оставил художника наедине с собой. Но преемственность и ученичество не могут исчезнуть. Иначе искусствоведы отказались бы от классификации «измами».

В искусстве, как и в науке, возникают темы и методы их решения.

В 1905 году Матисс, Дерен, Марке работали почти одинаково. Так рос фовизм.

В 1981 году сороколетний Власов скоропостижно умер.

Посмертная выставка (Ленинград, Москва, Пермь) сделали его более, чем при жизни известным. Но «темы и методы» вокруг уже были другие.

Однако воздействие линии продолжалось. Диффузия осуществлялась уже на вторых уровнях.

Юрий Тризна, талантливый и пытливый молодой человек, приехал из Владикавказа учиться в институте Репина. Оказался в среде молодых художников, приятелей и приятельниц Бориса Власова и Александра Сколозубова. Они уже находились под воздействием дома, его художественной идеологии, живой и красноречивой педагогики Василия Адриановича. Юрий увлекался линогравюрой, популярным в те годы материалом, доведенным до состояния расцвета Илларионом Голицыным, Анатолием Бородиным и другими мастерами гравюры. Дипломник института, оканчивая его, испытывал московское влияние, исходящее, кардинально говоря, от школы Фаворского. Последующие годы повернули его к близлежащему. Думаю, что тут опять-таки сыграло роль обаяние того, что делали и показывали Борис Власов и Александр Сколозубов. В его станковых листах, в книжных иллюстрациях ощутимо влияние и того, и другого. Оно, это влияние, реализовывалось самым толковым и достойным образом. Иллюстрации к книге «Гаврош» демонстрируют эту переимчивость уже не на уровне ученичества, а вполне доброкачественного родства.

Лучшие графические листы Юрия Тризны это уже не безвольное подражание, но модуляции, работа в поле воздействия. Тем более, что ему доводилось испытывать и другие влияния. Много значил для формирования пластики его рисования и его любимый художник, первоначальный избранник его – Николай Тырса.

Вероятно, сознавая свою плотную зависимость от школы (или школ) и переживая ее как вторичность, Юрий в последних своих работах обнаруживает тягу к новой жизни, к освобождению и открытию в себе новых ценностей. Увы, смерть остановила эту работу в начальной стадии. Особенно удачно отмежеваться от влияния биографически обретенных авторитетов удается ему в живописи. Она разнородна, экспериментальна, но некоторые холсты хорошо работают на образ художника и вместе с лучшей графикой уже вошли в состав того, что мы называем Ленинградской школой. Небольшая монография Льва Мочалова более подробно и основательно рассказывает о нем.

В художественных делах Петербурга последних десятилетий заметное место заняла и жена, и творческая единомышленница Юрия Светлана Ведерникова, очень деятельная, обаятельная и энергичная женщина.

Она талантливый художник, которого тоже по некоторым признакам можно приобщить к компании. Правда, ее первоориентация на Тырсу и целая «роза» ветров воздействия на ее пластическое формирование позволяют сделать это с некоторой натяжкой.

И все же я сделал бы это ради обозначения круга художников, верных исключительно делу пластики и красоты, делу романтизма формы.

Стерлиговский набор графиков и живописцев, а с ним и Кондратьевский, тоже причастны эстетизированному образу жизни в искусстве, но тут уже тянутся пути и на небо – вольные иконостасы Елизаветы Александровой, и еще далее в беспредельный космос, если это абстрактные вещи Валентины Поваровой. Власовцы же и к ним близкие художники – последние из могикан франкоориентированного русско-советского искусства, живущего исключительно на земле, с широким диапазоном интерпретации предметного бытия – от любимого подоконника до автострады и плотины ГЭС.

Последние, потому что потом идут авангардисты типа Сажина и О. Яхнина, всякого рода любители подсознания и надсознания…темного, черного, страшного, модного.

И классический период «ленинградской школы» (безразмерный и туманный термин) обрывается. До сих пор развивается линия, подсвеченная литературностью, этнографией и стилизацией. Ставим сюда Шемякина (как лидера), Геннадиева, Люкшина, Забирохина, Казбекова, Джигерей.

Продолжает ощущаться переработанное на свои манеры влияние Шагала, Каплана и Тышлера (С. Белый, М. Карасик, С. Фадеенко).

Власовский дух вместе с Николаем Ковалевым поселяется и в Мурманске. Мы уже говорили о том, что на творческую конфигурацию Ковалева влияют и другие «духи» и факторы.

К 80-м начинается борьба за преодоление первоначального влияния. Тяготея к цвету, а потому и к живописи, он помогает себе тем, что переходит от гуаши к темпере, а затем и к маслу. С этого времени его главным делом становится живопись. Обретя некоторую известность в российском графическом диапазоне как «книжник», литограф и линогравер, он по-прежнему мало знаком столицам как живописец.

Новые времена круто разделались и с мертвыми, и с живыми художниками его поколения. Культура оформления книги пала в одночасье. И почти вся команда «книжников» оказалась не у дел. Художники из областных центров, прежде вовлекавшиеся в дела СХ РСФСР, были просто забыты, ибо вся система поддержки опять-таки разрушилась.

В Мурманске в конце 80-х Ковалев обретает друзей-единомышленников среди поколения рождения 50-х годов. Один из них, Никита Духно, был и прежде знаком с художниками Власовского дома по выставкам и публикациям. Ковалев почувствовал его особенный интерес к позициям Бориса и его родителей.

Дальнейшее общение и образование по инициативе Ковалева группы «Пространство» укрепили воздействие власовского толка.

Похоже, влияние среди участников группы стало с какого-то момента взаимным. Теперь и тот, и другой художник находятся в состоянии личной независимости и работают совсем иначе, чем Борис Власов. И все же они имеют отправной точкой, источником формирования тот же лебедевский заряд.

Никита Духно, так же как и Николай Ковалев, занят нахождением локального цвета, формирует свои композиции из несложного набора плоскостей, образующих пространство. В экономии средств отражения пластического сюжета Духно часто идет дальше Ковалева.

Этим освобождением от мелких деталей занят и мурманский художник Сергей Чеботарь. Чеботарь более чем они верен натурному импульсу, но ему тоже свойственна максимальная концентрация тонально-цветовых и пространственных отношений между задействованными формами. Чеботарь по образам своей живописи ближе к жизни. Но дух гармонизации, упокоения не чужд и ему.

То, что поначалу он делал совершенно буквально реалистическую живопись и дорожил литературностью своих сюжетов, говорит о том, что в Мурманской живописи осуществилось воздействие принципов, принесенных Николаем Ковалевым из Петербурга из всех тех же источников.

Через несколько лет к группе «Пространство» присоединится еще более молодой художник Дмитрий Малышев. Его серия пастелей «Фигуры», «Мебель» явно малевичевской лаборатории методов, с лебедевским уклоном в сторону изящества. О том, что Малышев не случайно попадает в среду, где с интересом относятся к Шишмаревско-Власовским традициям, говоря и сделанные углем и акварелью натюрморты и рисунки обнаженой модели. Линейный арабеск скупо поддержанный цветом и тоном. В духе Т. Шишмаревой.

Ковалев и Чеботарь вырабатывают каждый свою поэтику городского (мурманского) мотива. И у того, и у другого это достаточно суровая лирика, навеянная жизнью среди «хрущевок», в лучах вечерних фонарей, с арктическим бездонным небом, в холодном снежном мире.

Итак, мы уже имеем целую географию распространения последствий работы Власовского кружка в Соловьевском переулке в далекие 50–60-е годы.

Практически эпицентром этого явления – а нам хотелось показать, что это уже явление – является незабвенный Борис Власов, талантливейший и могучий своим мастерством и творческой инициативностью, художник, сочетавший в своей работе ясную, почти инженерной конструктивности мысль с самопроявлением чувства. Он не старался быть лириком, он был им по своей любви к красоте мира, к его великолепию и уютности, к причудливости заполняющих его пространство форм. Он работал с этими формами, как каменщик с кирпичом, как музыкант с тонами. Его работа – пример интуитивистам, тем, которые хотят что-то выплеснуть, минуя расчет и мастерство, а так же и рассудочникам -формалистам, не обогретым любовью к жизни, к разнообразию ее реалий.

Школа «соловьевского переулка» не имела программ и не вела организованной жизни. Прикоснувшиеся к ней жили и работали врозь и прискорбно рано умирали. Но эта беспрограммная, лишенная внерисовальных целей общность все-таки существует.

Живет и ее мурманская ветвь, вдалеке от ствола, от первоисточников движения, она сохраняет любовь к красоте, к пластике выражения, к традиционной «картинности» изобразительного искусства. Художники Петербурга, Москвы, Мурманска и, может быть других мест, каким-то образом задетые рисовальной наукой власовского дома и затронутые художническим энтузиазмом замечательного Бориса, каждый по-своему оберегает дело писанной красками картины, рисованного листа. Дело пока живет.